Часть 1
27 октября 2016 г., 10:01
Глаз Брата-Радуги казался на этот раз бледно-золотым, точно амасек в высоких хрустальных бокалах, и сам он был словно пронизан золотыми бликами удовольствия. И я мог в тот момент точно знать — он чувствовал то же самое, что и я.
Опьянеть, подобно смертным, нам не грозило, но, пожалуй, можно было сказать, что мы были пьяны — не так часто нам, разбросанным по звездной степи ещё до рождения, а после вновь рассеявшимся по ней в служении нуждам Великого похода и согласно воле отца, приходилось встречать кого-то ещё из нас.
Когда же речь была не просто о ком-то с общей кровью — о тех именно, кто в полной мере может понять тебя — то встреча превращалась в подлинное сокровище превыше легендарных самоцветов Чогор-хана и его сестры, красавицы Шувуу.
Начиная нашу работу над организацией Либрариума, мы трое сблизились настолько, что порой говорили меж собой чистой мыслью, что переносится из головы в голову без помощи языка и состоит в равной мере из слов и образов.
В дни наших встреч это умение оживало вновь, и сейчас наша беседа показалась бы странной любому, кто не был, подобно нам, одарён природой.
Брат-Радуга — в тот момент я с трудом мог думать о нём иначе (ведь в таком разговоре совсем не обязательно произносить: «Магнус» — можно передать лишь образ, что будет точнее имени, данного кем-то другим) — как раз говорил, и не в первый раз, о том, что мог бы научить нас большему, чем нам дано было постичь, вступая в жизнь.
Каждый из одарённых — каждый, и мы не были здесь исключением, пусть даже не были рождены от обычных матерей и отцов, — учится чему-то, что ему нужно, порой сам не замечая того. Брат-Радуга отличался от нас — он, кажется, умел всё. Отличался он также и в том, что единственный говорил об этом открыто.
Я молчал о своих возможностях и способностях, но мой флот не просто так всегда оказывался на месте раньше прочих, и я знал: образ, что соответствует в нашей мысленной речи мне, должен значить «ветер». Ветры, дующие на просторах Имматериума, никогда не останавливаются.
Эти, с такой лёгкостью данные и принятые прозвища, напоминали мне древнюю легенду моей родины. И впрямь — мы были как братья-боги, рождённые от Отца-Солнца и Матери-Якши. Когда он, одолев её в великой битве, сорвал с неё богато изукрашенные доспехи и вложил свой сияющий меч в её темные ножны, сама Великая Степь, что была прежде, содрогнулась, и То-Чего-Нет смешалось с Тем-Что-Есть, и от соития этого родился мир, а с ним и боги-братья: Радуга, Небесная Птица и Ветер, Стена Гор и Волк, Змея и Ворон, те, которые ходили по земле среди людей, и Смерть. И сыновья Отца-Солнце и Матери-Якши сами были бессмертными демонами и небожителями.
Когда я поведал её остальным, Брат-Радуга сказал, что подобные космогонические легенды встречаются у всех примитивных народов по всей галактике. Но искра, плясавшая при этих словах в его единственном глазе, давала понять, что сказал он не всё.
Что лучше всего получается у Брата-Птицы, я не знал, — но догадывался.
Его крылья одинаково легко несли его в небеса как в доспехах, так и без них, и истинный предел тяжести, какую он мог бы удержать в воздухе, был неведом ни мне, ни кому-то иному.
Когда я сказал об этом, Магнус легким жестом в незримом мире предложил Сангвинию развернуть крылья.
Тот поднялся с кресла, и, выпрямившись, раскрыл их. И мы подошли к нему, встав так, чтобы ничто нам не мешало.
Я не раз видел его в бою, когда он падал на тех, кто сражался против Империума, живой сияющей молнией, и не раз видел его близко от себя — стоило лишь протянуть руку.
Но я не переставал изумляться тому, каким совершенным творением были его крылья. Белые — той ослепительной белизной, какая бывает на вершинах высоких гор, они были, по меньшей мере, вдвое длиннее его собственного роста. Перья их казались мягкими, но, поймав себя на том, что прикасаюсь к ним, я вновь убедился, что на ощупь они напоминают, скорее, резную кость — гладкую и твердую. При этом они оставались упругими, как и положено быть перьям птиц, и слегка пружинили при нажиме.
Иным же чувством, отличным от пяти, я видел сейчас, как под прикосновениями — моими и Магнуса, — вокруг крыльев, окутывая каждое перо, распускаются тончайшим кружевом линии Силы.
О да, он был силен, мой брат — то, что мы видели, не было пределом его сил: скорее, независимо от сознания, он вложил ровно столько, сколько потребовалось бы ему сейчас, чтобы взлететь, а его одеяние весило совсем немного.
Но — связанные в одно, — мы легко представляли себе, как эти каналы могут до края наполниться ослепляющим сиянием Имматериума — должно быть, он бы сумел поднять или сделать легче целый крейсер, если бы думал о нём как о своей броне.
И другие вспышки пробегали по меридианам силы от наших прикосновений — лёгкое приятное золото.
Крылья его должны были быть довольно чувствительными, и спустя время я прикасался к его силе и погружал пальцы в мягкий пух не для того, чтобы увидеть его возможности, но чтобы золото, пронизавшее его тело света, сделалось ярче.
Готов поклясться, что прикосновения Магнуса служили тому же самому — я видел, как его руки прикасаются там, где крылья вырастают из спины, а пух исчезает, уступая место бледной коже.
Для этого Магнус расстегнул одежды брата на спине — там, где были потайные застёжки, — и хитон, соскользнув, упал к его ногам.
Их сила почти сливалась, когда они стояли так близко, и я с трудом, но мог увидеть, как их сияющие ауры соединяются по краю, проникают друг в друга, рождая вспышки там, где они вбирали друг друга слишком глубоко.
Тело Сангвиния было, за исключением перьев на крыльях и золотистых волос на голове и лобке, почти гладким, безволосым.
Глаза его сияли отблеском психического пламени, что охватывало их двоих всё ярче, став из голубых янтарными, но уже расфокусированно туманились.
Я положил руки ему на талию, подходя ближе, прижимаясь и одновременно добавляя свою силу в психическую сеть, которую до этого они плели без меня.
Теперь, совокупно, она связывала нас и текла сквозь меня, пронизывая мой позвоночник, наполняя меня жаром, и напряжение заставило меня быстро дернуть завязку штанов.
Его член, упирающийся в мой живот, лёг в мою ладонь, и я, закрыв глаза, вплёл в окружившую нас паутину ещё и ритм собственных движений — ритм неярких, тёмно-янтарных всполохов удовольствия, а он, протянув руку, слил свои движения с моими, и мы отразили друг друга, как зеркала.
Он сложил крылья, и они скрыли лицо Магнуса от моих глаз, точно облака, но я знал — чувствовал, что он там, положив одну руку на живот Сангвиния, пальцами другой мягко скользит внутрь и наружу — от его движений по паутине мягко пробегали легчайшие импульсы неудобства и мягкая дрожь.
Я не открывал глаз — там, в зримом мире мы стояли, обняв друг друга, даже не особенно крепко — нашим рукам нужно было всё же пространство для движения.
Незримо же мы плыли в невесомости, взаимопроникая и обвиваясь, так бесконечно рядом, что казалось, в одно из мгновений соединимся в одно тело света, которое не сможем разнять.
Единение, сотканное нами, медленно тяжелело, наливаясь сияющим пламенем, пульсировало, и в него временами вплетались впечатления зримого — хриплое дыхание Магнуса, короткий вскрик Сангвиния, или дрожь, сотрясающая меня самого. Он неосознанно взмахивал время от времени крыльями, и это дуновение воздуха отражалось в паутине холодной зеленоватой вспышкой.
И, наконец, сияние наше стало вовсе нестерпимым, оборвавшись одной длинной судорогой, и мы утонули в нём.
Много или мало времени прошло, прежде чем мы начали вновь замечать его ход, мы не знали, но, очнувшись и ощутив друг друга — не сразу сумели разомкнуть сплетенные руки.
...ибо это было подлинное сокровище, единственная роскошь, которую стоит ценить.