Время истекло

Моё сердце закрыто на сотни замков, Я один ухожу в свой последний поход. Закончен урок и не будет звонков, Я школу свою покидаю. Снова долг меня гонит, не оставив сомнений, Меня не спасти, никому не помочь. Всё закончится скоро, не будет гонений, Нам с друзьями осталась ещё одна ночь.

До 31 июля ещё есть время - целый месяц. Завтра мы уезжаем из Хогвартса. Это наш последний год здесь. К чему врать себе и окружающим, ведь я всё уже решил. Мы решили. Вчера были похороны Дамблдора. Осознание всего происходящего накрыло с головой в один момент. Слишком неожиданно и беспощадно. Я не задаюсь такими извечными вопросами, как «почему?» и «зачем?», ведь ответ на них, даже если он существует где-то, не сможет никого воскресить, не сможет ничего изменить. Для меня надобности в нём нет. Всё и так слишком сложно, чтобы ещё больше осложнять этот мир вопросами. Тем более, такими бесполезными. Гермиона сидит сегодня растерянная. И это так ужасно – видеть её растерянность, даже страшнее откровенной ненависти. Она-то, наверное, желала бы узнать ответы на все эти «ненужные» вопросы. Я прямо-таки вижу, как бессмысленное «почему?» срывается с её губ. Она сидит, поджав ноги, и в её остекленевших глазах, в её пустом взгляде пляшут развесёлые искорки огня. Яркие всполохи кажутся намного более неестественными, лишними и чуждыми сейчас, чем её, такой уместный сегодня, совершенно непроницаемый взгляд. Рон молчит, а мне так хочется услышать от него очередную глупость, которая сумеет заставить нас улыбнуться, забыться хотя бы на несколько минут. Но Рон молчит и теребит свои пальцы. Наверное, это из-за меня. Ведь стоит мне прийти, все сразу замолкают и опускают взгляд, совсем как Рон сейчас. Жалеет меня? Зачем? Чем поможет мне его жалость, что изменит? Она только заставляет натужно молчать, как будто умер не Дамблдор, а я. На секунду закрываю глаза и пытаюсь вспомнить. Вспомнить что-нибудь хорошее, ведь так много всего хорошего случилось за эти шесть лет. И я вспоминаю, и его действительно много. Но почему всё оно такое туманное, нереальное? Ведь это было… или нет? Я открыл глаза. Ничего не изменилось, оставаясь недвижимым, будто не живым. Только Джинни ушла, тихо бросив «Спокойной ночи»; настолько тихо, что никто из нас даже не шелохнулся… И мне вдруг становится необъяснимо хорошо. Я чувствую истинное единение среди нас троих – чувство, накатывающее только когда мы вместе, сплетясь ногами и руками, никак не можем уснуть, а темнота – наше покрывало – укрывает и прячет от дурного. И каждый из нас знает, о чём думает другой, и нет секретов, нет между нами преград. Никто из них не смотрит на меня, не видит, как я разглядываю их лица, будто пытаюсь запомнить навсегда. Рон остервенело грызёт палец. Я встаю и подхожу к нему. Кресло широкое, и нам двоим хватает там места. Я обнимаю его, а он вздрагивает то ли от неожиданности, то ли от неприятия этих ласк. Он никогда не любил «телячьих нежностей»; всегда говорил это и смеялся, как будто над особенно удачной шуткой. - Я люблю тебя, - шепчу я и отвожу его палец ото рта, чтобы поцеловать. Он сразу расслабляется, размякает в моих объятьях. Его губы такие живые, такие тёплые, и мне хочется пить их, пить без остатка. Он открывается навстречу, властно прижимает меня к себе, держит так крепко, словно больше никогда не отпустит. И мне хорошо, хотя я чувствую себя неполным, пока с нами нет Гермионы. Гостиная давно опустела, и мы откровенно пользуемся этим небывалым даром. Гермиона раскрывает свои руки, подзывая меня. Я хватаю её, горячую и мягкую, в охапку, и волосы блестящим непослушным каскадом рассыпаются по диванному сиденью. Рука Рона мягко, но уверенно сжимает мою. - Я люблю тебя. Гермиона устало улыбается. Она знает, но я не мог не сказать. Хотя бы ещё один раз. Гермиона закусывает губу. Для неё это не ново. Все мои прикосновения, ласки давно изучены, но она всё равно каждый раз закусывает губу, запрокидывает голову, пленённая сладким ожиданием, и тени играют с её ресницами. Она сжимает бёдра, обволакивает меня собой, повинуясь лишь безграничному желанию обладать, принимая. Она вся такая горячая, а внутри почти невыносимая, плавящая... В глазах моего лучшего друга – жажда. Какое-то время он просто смотрит, а затем почти грубо, поглощённый страстью, сгребает волосы Гермионы, зажимает их в тугой хвост, накручивает на кулак и приникает к ним. Я знаю, чем они пахнут, её волосы - травами и цветами; жасмином, ландышем. А ещё лесом и немного смолой. Сладко-сладко… Она вся такая пылающая, жаркая, а её волосы хранят свежесть чащи в погожий летний день. Гермиона обнимает меня, царапает спину через ткань рубашки, прижимает голову к себе, целует в щёку и говорит, говорит… Её ласка нежная, чистая и открытая, совсем материнская. Слёзы застилают мои глаза, и я уже ничего не вижу, не различаю, а только чувствую, как стискивает мою руку Рон, как гладит меня по голове Гермиона. И лишь эти странные, непонятные, неправильные объятья - объятья лучших друзей - заменяют мне весь мир, заставляют забыть о зелёных вспышках, о будущем и о войне, которая никуда не ушла. Которая дышит у нас за спинами все эти долгие дни. Когда мышцы внутри неё начинают свой неукротимый танец, она открывает рот, вся изгибается, и пальцы на её руках распахиваются, как крылья. В этот миг, когда под трепещущими веками другой мир, она умеет летать, она свободна и так прекрасна. Мы с Роном смотрим на неё, я сам чувствую это – крупинки её счастья в своей крови. С её губ не срывается ни слова, ни стона - она давно выучила урок. Гермиона только еле слышно выдыхает, и вся расслабляется, обмякает, зарывается в мои волосы негнущимися, непослушными пальцами и… улыбается. Я сам жажду этого, но Рон опережает меня и пьёт эту дурманящую улыбку прямо с её губ. Я всё ещё внутри, наблюдаю, как они жадно целуют друг друга, хватаю раскрытыми ладонями её мягкую грудь и тоже кончаю. Всё стремительно меняется: вот уже я держу влажную от пота ладонь Рона, глажу его по спине, соперничая с руками Гермионы. Их движения совершенно синхронны - плавные и мягкие, словно какой-то медленный, красивый танец. Я смотрю на своих друзей, и во мне снова просыпается желание, жажда живого горячего тела. По их коже порхают, скользят нечёткие размытые тени. Гермиона снова беззвучно стонет: теперь моя очередь сцеловывать улыбку с её губ, её лица, чтобы сохранить в себе, заставить себя не забыть, даже когда прочее останется позади. Всё снова меняется: не важно, что мне больно, неважно, что ничего не вижу из-за звёздочек в глазах. Главное, мы можем быть ближе, хотя бы так. Рон целует меня, и боль проходит, уступая место жару, который медленно, но верно ведёт меня к воротам Рая. Гермиона смотрит на нас, и в её глазах нет ни капли отвращения или непонимания, как у других. Мы уснули прямо там, в пустой гостиной. Когда последние признания сорвались с наших губ, мы смогли найти покой хотя бы на эту ночь. Мне снился сон, в котором были бескрайние усеянные цветами луга, - душистые, как волосы Гермионы, и небо, синее, без единого облачка - весёлое, как глаза Рона. Там был я и мои друзья. Мы стояли перед воротами, ведущими в места, где нам только предстояло побывать. Ворота открылись сами собой, не предлагая иного пути, и было слышно, как среди тишины тихо падают крупинки песка, беспощадно точно отмеряя время, которое нам осталось. Скоро, совсем скоро неумолимый рассвет застанет нас, отгонит все чувства своим холодным и чужим светом, заставит вспомнить всё то, что так трудно было забыть. Последняя ночь кончится - не имеет значения, сколько она длилась, - и наше время истечёт, роняя на аккуратную горку песка последнюю песчинку.