Воздух

Такое часто происходит, убеждает себя нередко Грелль. Порой, в самом деле, даже крепкие пары переживают кризисы отношений. Это ведь нормально? Он ведь, Грелль, всегда находил прелесть во всей этой феерии, игре страстей, в искусанных до крови губах и разбитых фарфоровых чашках. «У нас никогда не будет нормальной жизни: свадьбы, детей и тихих семейных вечеров», — однажды признался он Рональду, после одной ссоры с Уильямом. Тогда этот «кризис», растянувшийся уже на черт знает сколько времени — Грелль перестал считать дни — только начинался. Начинался с ежедневных истерик, оскорблений и бурного грубого секса в качестве примирения. Потом они еще лежали вместе, сплетая пальцы. После — спали в обнимку, а с утра Уильям, всегда встававший пораньше, целовал Грелля в губы. Время шло. Секс стал грубее, начав походить на подростковый перепих или выполнение давно опостылевшего супружеского долга. Спать они начали каждый со своей стороны: Грелль, едва не уткнувшись носом в стену, поджав ноги к животу, а Уильям — отвернувшись и едва не падая на пол. Поцелуи по утрам стали суше, реже, а потом и вовсе прекратились. Ссоры переросли в настоящие драки, заканчивавшиеся уже не сексом, а глухим омерзительным молчанием, разъедавшим изнутри и одного, и второго. Грелль стал уходить по ночам, отключая телефон. Уильям — метаться по квартире раненым зверем, сжимая от злости кулаки. Те картины, что рисовало воображение, вызывали только холодную ярость. Он даже не мог закрыть глаза: словно заколдованные, кадры, бывшие едва четкими, становились яркими, до боли натуралистическими. Обрывками Уильям видел своего Грелля в руках другого мужчины, его лицо, прилипшие ко лбу и вискам волосы, которые тот, другой, наматывал на руку, резко дергая… Уильяму даже мерещился срывающийся от страсти голос Сатклиффа. После таких «видений», трясясь от злости, Уильям уходил в ванную — холодная вода спасала, успокаивала, а снотворное помогало заснуть. Грелль же возвращался утром, пропахший свежестью немецких ночей или сыростью английских. Уходил в ванную, принимал душ и старался сдерживать слезы боли: Уильям даже не побеспокоился о том, где пропадал все время его любовник — вон, крепко спит в кровати… Один. А потом Уильям просыпался, в гневе впечатывал Грелля спиной в стену и рычал ему в ухо то, что он — только его, но никак не доказывал. Не смел, так как боялся ненароком убить в ярости, затуманивавшей мозги. И когда все повторилось в очередной раз: ночная прогулка по Лондону, утренний душ и все еще любимые сильные руки, сомкнутые на тонкой шее, все вдруг пошло не по написанному сценарию. Грелль, опустив глаза в пол, не пытаясь сопротивляться, хрипло спросил: — Ты любишь меня? Уильям застыл, моментально ослабив хватку. Руки сами опустились, ярость как ветром сдуло. Он долго стоял молча, прищурившись смотря на Грелля. Тот же не хотел смотреть на него, только тер шею, шумно дышал и ждал ответа. — Не жди. Это не про нас. Не будет идиотских фраз про любовь до гроба: здесь только боль, обида и нефильтрованная злоба, — голос спокойнее, чем обычно, и Грелль наконец решается посмотреть на Уильяма. — Ты ведь сам знаешь ответ. — Да. Он подходит, крадучись, встает на цыпочки и целует его в губы. Нерешительно, как в первый раз. Уильям отвечает не сразу, только потом обнимает и снова прижимает к стене. Кризисы — это норма, на утро думает Грелль, прижимаясь щекой к обнаженной груди Уильяма. Для них двоих и вовсе — жизнь. Эти отношения, пропитанные яростью, страстью, ведущие в бездну, стали для него воздухом. И если он не хочет погибнуть от чего-либо, так это от удушья.