Этот мир сошел с ума(с)
Чан ладонями проводит по выбритым вискам; короткие волоски покалывают загрубелые кончики пальцев. Грязь намертво въелась в кожу и, кажется, добралась до кровотока. Перед глазами, словно пришельцы с другой планеты, кружат пьяные от боли пылинки. Солнце жжет немилосердно, а во фляжке, притороченной к ремню штанов, всего на два глотка воды. Мерзкой, пахнущей тухлятиной, но все же — воды. Чан облизывает губы, языком отмечая каждую трещинку, каждую ранку, что давно уже не заживают. Во рту сухо, отчего глотать больно. Чан моргает, смахивает выступивший на лбу пот тыльной стороной ладони и крепче сжимает стальной обод руля. Машина тарахтит рессорами и позвякивает радиатором; побитый и изогнутый под немыслимыми углами, он скалится на простирающуюся под колесами дорогу. Впереди, до горизонта, усеянного трещинами ветрового, — ржавая, как списанный дизель, пустыня. Чан устало давит на педаль газа. Пот разъедает сталь и рисует новые линии на мозолистых ладонях. В баке еще шесть литров бензака, и это — хренова роскошь, за которую не побоятся прострелить башку. У Чана она одна, пускай и проеденная болячкой, и она ему еще пригодится. Поэтому он катит по забытым трассам, убивая подвеску и задницей отмечая каждую колдобину и кочку. У него за пазухой — только початая жизнь, и это намного круче, чем скоростная к воротам Валгаллы. В салоне жутко воняет бессонными ночами и утраченными иллюзиями, и даже опущенные стекла окон не помогают избавиться от этого запаха. Чан отчасти с ним свыкся и, должно быть, будет жутко сожалеть, если пустынный ветер отнимет у него хотя бы часть его. У стремительно сменяющих друг друга обочин больше не растут олеандры, а перекати-поле застыли на месте, придавленные тяжестью бескрайнего неба. Оно без каких-либо изменений невзрачно голубое. Солнце забирается за ворот куртки, щиплет натертую кожу. Чан оттягивает его пальцем, задевает гниющую ранку. Морщится, когда в нос ударяет запах гноя. Как бы яростно его тачка не крутила колеса, от себя убежать не удастся. Как бы отчаянно Чан не цеплялся за жизнь, от нее остались лишь жалкие крошки. Бешеный. Ты — бешеный, Чан, и место тебе среди Бешеных. Ты пес, которого ни одна цепь не удержит на месте. Пес, который заглотит намордник, а с ним — и собственный язык: от жадности и дурости, что вспенивают мозги. Чан сплевывает в окно и заставляет голоса заткнуться. Это всегда сложно, а уж когда солнце в зените, а по венам течет чистейший нитроглицерин, — совсем невозможно. Чан делает две короткие остановки: чтобы помочиться и исследовать возникшую по правую руку груду камней. Некогда здесь была заправочная станция, но отряды Бешеных и осатаневшие Стервятники сравняли ее с землей. На месте колонок — покореженный, черный от копоти бак с надписью белой краской, которую уже не разобрать. Чан трогает его носком ботинка. Бак пошатывается, в сторону летит пара рыжих камушков. Чан наклоняется, заглядывается в отверстие, но это ни к чему: так, данность привычке. Бак пустой. Даже запах бензака — и тот улетучился. На одной из полуразрушенных стен находится несколько кривых надписей сажей: «Последний приют Последних» у самого верха и чуть ниже, наполовину стертая ветром: «Завидую мертвым». Чан опускается на корточки, протягивает к надписи руку и собирает на кончики пальцев черные катышки штукатурки. Растирает их по коже и ухмыляется своим мыслям. Они совсем невеселые. Потому что он понимает. Каждое гребаное слово, каждую выстраданную букву, каждую обозленную точку, — все понимает. Потому что сам уже хрен сколько дней и ночей, месяцев и тысячелетий завидует тем, кто гниет в земле, а не на ней. Живые на треть, безмозглые рабы жажды и вечного голода. Падаль. Хуже, чем Бешеный, хуже, чем мертвый. Чан недолго задерживается у стены, хотя спешить ему, видит небо, некуда. На лобовом, в паутине трещин, запуталась жирная муха. Чан сдергивает ботинок и припечатывает крылатую тварь каблуком к стеклу. Она жирной кляксой растекается по контуру солнечного блика. Видишь муху — уноси ноги. Кроме падали, этим разносчикам заразы жрать нечего. А там, где падаль, там неприятности. Вонючие, озверевшие неприятности. Чан не любитель приключений, поэтому через пару секунд выжимает из своей колымаги по максимуму. Сумерки встают стеной. Выжигающий роговицы желтый вдруг светлеет до белесо-синего, и все вокруг преображается. Небо высыпает мелкими прыщами звезд, луны давно не видно, а над землей поднимается густое, похожее на слюни бешеной собаки марево. Чан катит на первой. Фары погашены. В темноте он видит не хуже, чем днем, а тратить бензак на бледный отблеск на раздолбанном асфальте — идиотизм. Машину Стервятников — катафалк с побитым задом — он замечает раньше, чем это делают ее пассажиры. У Стервятников всегда бензака с запасом и воды вдоволь. Но в стволе найдутся патроны, да и стреляют эти парни, как правило, без промаха. Единственная их слабость — то, что без их воды и бензака Чан подохнет. Он даже не ставит перед собой выбор. Его нет и не будет. Чан всегда выбирает себя. Он — единственное, что у него осталось. Он тормозит прямо на дороге, достает из-за сидения сумку и вынимает обрез. Заряжает: бардачок забит патронами. Они все разного калибра, но «бери, что плохо лежит, и не выделывайся, парень» — наставление, которое дает сама жизнь. Должно быть, Чан родился под какой-то нереально везучей звездой, потому что Стервятников оказывается всего двое и заняты они куда более приятным делом, чем слежение за заброшенной дорогой. Мальчишку они дерут безжалостно. Тот воет глухо, ногтями царапая крышку капота, и капает на нее — пыльную и ржавую — густой слюной, слезами и ненавистью. Чан чует в нем Последнего. Слишком холодная у него кожа, слишком чистая кровь, — но Стервятники — иммуняки по коду, — явно считают его Бешеным. Отметины на шее мальчика, которые Чан видит даже сквозь полумрак, кричат о том, что он из личной коллекции Ката. Должно быть, у папочки Прокаженных настали плохие времена, раз два Птенца имеют его «мясо» посреди захудалой трассы. Чан поднимает прямую руку и стреляет. Стервятник дергается, забрызгивая ночь кровью, и откидывается назад. Его напарник не успевает ничего сообразить и валится в пыль обочины следом за дружком. Мальчишка распластывается по капоту, и его тошнит. Чан обходит машину, выдергивает ключи из зажигания и со связкой отправляется к двери фургона. Открывает его, но ничего, кроме пустых галлонов из-под воды, там не находит. Мальчик скатывается с капота и на четвереньках отползает от трупов. Чан видит, как его грязные ноги скрываются за машиной, и не знает, на что решиться. Пристрелить его сразу или сыграть в русскую рулетку? Какова вероятность, что он переродится, а не станет таким, как Чан или хуже? Чан поднимает обрез и делает пару шагов вперед. Останавливается. Крепче сжимает оружие и губы. Вскидывает голову и проходит вперед. Встает перед мальчиком. У того вся спина в крови. Сгорбленная, костлявая спина: ряд острых позвонков, жесткие дуги ребер, лопатки, на которых ссадины по-особенному глубокие и болезненные. Щенок голодный, не больше. Смотреть жалко. Чан перекладывает обрез в левую руку, а правой перехватывает мальчишку поперек груди и поднимает на ноги. — Не рыпайся, — говорит Чан надсадно: голосом он давненько не пользовался. Мальчишка или глухой, или идиот, но сразу же дергается, выворачивается из рук Чана и падает на землю. Воет и, сбивая колени об асфальт, ползет прочь. Куда — и сам, скорее всего, не знает. Просто страшно, просто загнанный в ловушку зверь. Чан бросает обрез на капот и в два шага догоняет мальчишку. Подхватывает его под мышки, дергает на себя. — Дурак: сожрут же, — шипит он ему на ухо и возвращается к машине. Забирает оружие и волоком дотаскивает Последнего до своей развалюхи. Мальчишка пару раз хватает его за руку, пытается укусить, но сил совсем нет, и он лишь слюнявит рукав чановой куртки. Чан заталкивает его на заднее, поднимает стекла в окнах и запирает дверь. Парень начинает лупить по стеклу ладонями, но быстро затихает. Чан вынимает из багажника канистры и трубку и идет к катафалку. Сливает бензак из бака. Проверяет машину, находит еще двенадцать литров горючего. Заправляется и, вскинув обрез предупреждающе, открывает дверь с водительской стороны. Бросает взятое из багажника одеяло — жесткое, просаленное, съеденное на четверть молью — мальчику в лицо и забирается внутрь. — Посмотришь в мою сторону косо — оставлю с ними, понял? — говорит Чан полушепотом; смотрит выжидающе. Мальчик сминает одеяло и, скуля, забивается в угол сидения. Накрывается с головой и замирает. Чан кладет обрез на колени и, захлопнув дверь, заводит машину.***
Песчаные насыпи и пики обглоданных ветром скал выплывают из раскаленного утра, чтобы тут же раствориться на свету. Чан щурится и, подавшись вперед, вглядывается в мутный росчерк горизонта. В горле першит, а желудок каменный от брошенных туда впопыхах объедков позавчерашнего ужина. В зеркале заднего вида мелькает засаленная макушка. Мальчишка запускает в волосы худющие пальцы, раздирает слипшиеся пряди и, облизнув губы, смотрит в окно. Оно открыто, и жженный до сахарного хруста ветер врывается в салон, обжигает лицо и плечи. Кожа у Последнего сухая и грязная настолько, что цвет ее просматривается лишь в бороздах, оставленных каплями пота. Обветренные губы слишком белые, а глаза воспалились, налились кровью и медью. Зрачки то сужаются, то расширяются, реагируя на свет и мысли. Чану нужно четыре секунды, чтобы все это отметить и вернуться к дороге. Он слишком остро чувствует Последних, чтобы не реагировать на того, кто до хруста в пальцах сжимает край его одеяла. Виски словно передатчики, работающие на разных частотах. Сосредоточиться хоть на чем-то не получается. Боль смешивается с голосами, что забивают череп своим бесполым шепотом. Иногда это проблема, иногда — прекрасный способ не сойти с ума окончательно. Одиночество доводит до края быстрее, чем штамм неизвестного вируса, что сейчас правит бал в клетках чанова тела. — Тебя как зовут? — бросает он небрежное, но такое тяжелое куда-то мальчишке в плечо. Тот дергает им и оборачивается к Чану. — Бэк. — И все? Мальчик не отвечает. Смотрит золотыми, с оттенком ненависти, глазами, и в них Чан улавливает отблеск собственных мыслей: «Держи дистанцию». — У меня вода на исходе. Я еду к Бешеным. Если не устраивает — высажу, где скажешь. Бэк стреляет глазами за окно. Там все та же пустыня, вся та же рыжая безнадега и небо без единого росчерка облаков. От края до края — синь ледяная, глубокая настолько, что в нее бы с головой — и до скорой встречи, но это лишь мечты, у которых нет никаких шансов на осуществление. Небо слишком чистое, чтобы принять такие отбросы, как они. Чан решает, что ответ «нет», и продолжает гнать вперед. Он знает, что Последним не место среди Бешеных, но он и сам из их числа, так что уже без разницы.***
«У меня кровь горькая. Горькая. Как аспирин. Попробуй. Чанель?..» — голос сестры слишком реальный, и бульканье крови в ее разодранной глотке — тоже. У каждой капли — свой оттенок боли. У каждой — привкус смерти. Чан разбирается в этом. Чан сам — причина и следствие. И он — окончательный вердикт. Он открывает глаза и долго смотрит в ободранный потолок, чтобы затем впечатать в него кулак и заорать во всю мочь. Мальчишка вскакивает с задушенным воплем, хватается за грудь, слишком плоскую и голую без складок одеяла, и дергает головой, пытаясь понять, что его разбудило. Чан выдыхает с присвистом и закрывает глаза. Роняет руку и сжимает тяжелую пряжку ремня. У него в глотке сразу два сердца: его и сестры. Сразу две души в кармане куртки. Два лезвия под каблуком ботинка: на случай, если кошмары перестанут быть снами. Мальчишка ругается и падает обратно на сидение. Полминуты в салоне тихо, а затем воздух начинает гудеть задушенными рыданиями. Нервы хреновые, — знает Чан и не осуждает. Сам таким же куском беспомощности валялся на этом самом сидении и ревел до судорог в животе. Смерть — не высшая мера наказания. Пожизненное между двумя параллелями собственного «я» намного хуже. Чан трет лицо ладонями и глухо смеется. — Я Бешеный, знаешь? — говорит он. — Знаю, — выдыхает мальчишка. Чан поворачивает голову и видит его задушенный сумерками профиль. Щеки мокро блестят. В глазах слишком много мути, чтобы что-то прочесть. — Мне все равно. Хуже не будет, — добавляет мальчик. — Откуда такая уверенность? Ты все еще чистенький. — Откуда такая уверенность? — мальчик поворачивает голову и смотрит на Чана. Их взгляды впервые пересекаются. — У тебя кровь, — говорит он, заворачивается в одеяло и, перекатившись на бок, лбом утыкается в спинку сидения. Чан трет нос ребром ладони. Морщится, когда по глотке скользит кровавый сгусток, и, отхаркнув его, сплевывает за окно. — Прокаженные Ката не идут на сделки с одиночками, — бубнит мальчишка. Чан усмехается и качает головой. Он давно ни с кем не договаривается. Пока в его бардачке есть патроны, он будет искать более короткие пути к цели. — Там полно Падали. Даже им не по зубам свинец и порох. — Всего лишь мясо. Спи. — Чан говорит тихо, чувствуя, как натягиваются голосовые связки. Это фантомная боль, и искать ее источник бессмысленно. Болит вне его тела, даже не в этой жизни. — Лучше бы пристрелил, знаешь? — Успеется, — звучит как обещание. Так и должно быть. Этого от него и хотят. Знать, что когда придет время, никто не будет сожалеть.***
— Я обменяю тебя на воду, — говорит Чан, не глядя на Бэка. Тот уселся на пассажирское и, рассыпав по застланным одеялом коленям патроны, перебирает их черными пальцами. Услышав слова Чана, он на миг застывает, а затем осторожно подворачивает концы одеяла, делая из него конверт. Патроны с едва слышным шорохом перекатываются внутри. Чан понимает, что он удумал, за секунду до того, как одеяло прилетает ему в лицо. Это совсем не больно, но неожиданно, и Чан выкручивает руль влево, отчего машину с визгом заносит. Патроны рассыпаются по всему салону. Чан тормозит и глушит мотор. Мальчишка дергает дверь, но она заблокирована, а он настолько возбужден и испуган, что не понимает этого. Чан хватает его за костлявые плечи и хорошенько встряхивает. — Дослушай сначала, а потом истерики закатывай, — шипит он и притягивает сопротивляющееся тело к себе. В нем сейчас — ни крупицы разума, и это бесит. Так бесит, что кровь начинает пузыриться в иссушенных болезнью венах. — Тихо, я сказал, — Чан локтем фиксирует горло мальчишки, и тот, заскулив, успокаивается. Его затылок упирается Чану в грудь, а пятки — в окно с пассажирской стороны. — Не собираюсь я отдавать тебя. Покажу товар. Метка у тебя на шее ценится слишком высоко, чтобы Прокаженные Ката не пошли на сделку. Бэк пыхтит и елозит пятками по стеклу. На нем остаются мутные разводы. — Дергаться перестань или глотку сломаю. Нечаянно, — Чан подтягивает его выше. Бэк тощим задом задевает коробку передач и, заскулив, ломается под тупым углом. — Больно… — одними губами говорит он. Чан колеблется секунду, а затем затаскивает мальчишку себе на колени. Тот затылком бьется об угол окна. Чан сжимает его подбородок двумя пальцами и поворачивает голову к себе. — Я не первый год на этих дорогах, слышишь меня? И все еще жив. Как? Спроси себя об этом. Хорошо? Спросил? Умный мальчик. А теперь, — Чан облизывает губы и смотрит мальчишке глубже, чем просто в глаза. Видит там все, что угодно, кроме своего отражения, и проваливается. Слишком быстро и от этого безнадежно, — подумай, нужно ли мне обменивать тебя на воду? — Убьют. Без вариантов. Убьют, слышал? — мальчик шепчет едва ли не в губы. — Не-а. Без вариантов. — Больной… Чан смеется и сталкивает мальчишку на соседнее сидение. — Полезай назад и собери патроны, — говорит он. Чан надеется, что Бэк понял: именно эти свинцовые слезы и меняет он на жизнь.***
Прокаженные Ката — отморозки по всем статьям. Бешенство сожрало их мозги задолго до того, как Земля узнала об этой заразе. За годы скитаний Чан неплохо изучил этих парней и знает, как и где они предпочитают гнездиться. С виду заброшенные, склады выплывают из синих отблесков заката и выстраиваются в ряд, словно сгнившие до корней зубы. Чан сбавляет скорость и сворачивает на обочину. Проезжает вглубь каменистой пустоши, стирая перекати-поле в серую пыль, и останавливается. В багажнике находится сумка с вещами, о которых давно не вспоминали. Чан скрывает ее, потрошит и, смяв старую, затертую до дыр рубашку в ком, бросает ее Бэку. Тот нехотя выпутывается из одеяла и одевается. Тряпка висит на нем лохмотьями, что смотрится более жалко, чем обтянутые кожей ребра и вороньи крылья ключиц. Чан забирается на крышу машины и подносит к глазам армейский бинокль. Он достался ему от бывшего владельца машины. Тот явно не обрадовался бы, узнай, чем Чан промышляет, но пальцы, из которых он выдернул ключи, на ту пору превратились в гниль, а в жидком мозгу копошились личинки мясной мухи. Тогда Чан долго вычищал салон от остатков кожи и плоти и плакал, когда его рвало от невыносимой вони, что стояла внутри; теперь же он встречает живых мертвецов едва ли не каждый километр пройденного пути и ничего не испытывал. Жалость, отвращение, страх остались позади. В том мире, где его сестра протягивает к нему серые руки и сипло шепчет о том, какая аспириновая у нее кровь… — Поедем, как стемнеет. Нельзя, чтобы запомнили машину, — говорит Чан и опускается на корточки. Бэк закатывает рукава рубашки и смотрит в направлении построек. С такого расстояния их практически не видно, но мальчишка точно знает, что они там. Бывал здесь. Наверное, даже знает, чья там перевалочная, сколько у них оружия и какие слабые места. — Залезай, — Чан хлопает ладонью по крыше машины. Бэк смотрит на него зло, поджимает губы, но забирается наверх и усаживается рядом. — Знаешь, кто там заправляет? — Чан биноклем указывает на склады. — Бешеные. — А конкретней? — Не докладывали. — Сколько голов? Бэк облизывает губы и на пальцах показывает четыре. Чан не может сдержать улыбки. Неужели он настолько везучий засранец? — Не хочу туда, — говорит мальчик. — У них есть вода. Бэк отворачивается и, опустив руки между колен, сжимает их посильнее. — Я боюсь умирать, — признается он спустя минуту. Кривится, словно от боли, и трет лоб кулаком. Чан не знает, что сказать. Говорить о себе бесполезно, как бесполезно и в чем-то убеждать, утешать, обещать то, чего никогда не будет. Они умрут — это факт, как и то, что без воды это произойдет намного раньше. Чан вздыхает и снова подносит бинокль к глазам. Над дорогой стоит бурое облако пыли, а выбоины полнятся звездным крошевом. Чуть поодаль, у огромных синих камней, свалены объедки цивилизации. Груды стали и жести, битый кирпич и стекла, пластик и пенопласт. Брезент, что шелестит на ветру широкими лентами, вата из распотрошенных одеял, вывернутые наизнанку пуховики. Некогда это было чьим-то домом. Теперь это чья-то могила. Чан оборачивается к Бэку. — Умирать не придется. Не сегодня, так точно. У меня достаточно патронов, чтобы угостить ими четверых Бешеных. Бэк качает головой, вздыхает и ложится на спину. Смотрит в небо. Лицо у него детское, и эти его соленые, слишком бумажные губы точь-в-точь как у кукол, которыми играла сестра. Одна из них еще валяется на дне чановой сумки, в красивом бархатном камзоле и с простреленной грудью. В толстую косу вплетены волосы сестры, а на фарфоровой щеке, тусклым румянцем, застыла ее кровь. — Сколько тебе лет? — спрашивает Чан, даже не пытаясь отделаться от этих воспоминаний. — Не помню, — мальчик дергает плечами. — Ничего не помню. Имя выдумал, жизнь выдумал, все выдумал. А иногда кажется — это смерть меня выдумала, чтобы повеселиться. — Лет шестнадцать, наверное. Помнишь, как это случилось? — Нет. — А что помнишь? — Как брел по дороге в ботинках на два размера больше, с дырявой шляпой в руках, а на зубах скрипел песок. Шел, пока за спиной не загромыхали ржавые подвески. Обернулся, а там — они. — Прокаженные? — Прокаженные. Отвезли к Кату. Знаешь, что он делает с такими, как я? — Знаю. — Чан вытягивается рядом с мальчишкой. — Ненавижу их. — Я тоже. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. По венам течет понимание.***
С приходом ночи все меняется. Чан заряжает обрез, когда Бэк спрашивает: — Есть второй? Чан поднимает на него глаза. — Ты хоть раз в людей стрелял? — спрашивает тихо. — Они не люди. Чан криво усмехается. Мальчишка слишком наивный в своей ненависти. Слишком много в нем горечи. Слишком глубоки его обиды. Для шестнадцати лет это — норма, но Чан видел десятилетних, которые переносили подобные удары судьбы более стойко, чем этот парень. — У меня кое-что есть, но ты должен пообещать, что не пустишь пулю в меня. — Обещаю. Чан вытаскивает из-под водительского сидения жестяную коробку и вынимает из нее дамский револьвер. В барабане всего три патрона: тридцать второго калибра больше нет. Чан снимает оружие с предохранителя и протягивает Бэку. Тот колеблется, присматриваясь к нему, но все же берет. Взвешивает на ладони. — Рукава длинные, — говорит он и кладет револьвер на колени, чтобы расстегнуть манжеты и спустить рукава. — Никто не увидит. — Три патрона. Не промажь. Мальчик кивает. Кожа у него на коленях пупырышится. Волнуется, — знает Чан. Боится. И злится. Его ярость настолько глубокая, что давно превратилась в лед. Он ли ей управляет или она им — хрен поймешь. Чан и не пытается. Не сейчас. Сейчас он думает о том, как бы не получить пулю первым. Над складами вспыхивает свет, и чем ближе они к ним подъезжают, тем отчетливее становятся запахи жилого места. Чан вынимает из той же коробки собачий ошейник и длинную тонкую цепь. Бэк подставляет горло неохотно, и кадык болезненно дергается под серой кожей, когда Чан щелкает пряжкой. Цепляет на кольцо цепь и наматывает ее конец на кулак. Бэк встряхивает руками, и дуло пистолета исчезает под жесткими складками рукава. Чан вытаскивает его наружу через дверь с водительской стороны. Ее не запирает: уходить придется быстро. Укорачивает цепь и, губами задевая кончик бэкова уха, говорит: — Не сопротивляйся. Покажи, что боишься меня больше, чем их. Бэк поворачивает голову так, что носом утыкается Чану под подбородок. Чан сглатывает тяжело и невольно приподнимает голову. Бэк выдыхает, и это как выстрел в пустой комнате. Чан бросает руку ему на шею, сдавливает с силой и притягивает к себе. — Три. Пули. Помнишь? Бэк молчит. Чан отталкивает его от себя, вскидывает обрез на плечо и решительным шагом направляется к складам. На пороге, в свете дохлой керосинки, вырисовывается фигура с широкими плечами и совсем квадратной головой. В руках — винтовка, дуло которой направлено Чану в грудь. Чан поднимает руку, отчего цепь натягивает, и дергает за нее так, что Бэк, путаясь в ногах, вылетает вперед. Он знает: стрелять по «мясу» Прокаженный не станет. Кат слишком любит свежину, и каждая его подстилка в курсе, каким ласковым и щедрым «папочкой» он становится, когда его радуют подобными подношениями. Бэк едва волочит ноги, и Чан ладонью упирается между его лопаток, чтобы подтолкнуть вперед. Бэк опускает голову и ускоряется. Парень с винтовкой нетерпеливо мнется на пороге. За его спиной возникает еще один ассиметричный силуэт, и вместе они создают вполне угрожающую композицию. Чан останавливается, как только его ноги пересекают границу тьмы и света. Прокаженный, что стоит впереди, крепче перехватывает винтовку и делает пару шагов навстречу. Его напарник тоже переступает порог. Чан ребрами чувствует щемящий кислородный голод, но вдохнуть нормально не может. Глотку свело от напряжения, а сердце колотит в солнечное сплетение так, что над ним подпрыгивает ткань майки. В воротах склада показывается еще один Прокаженный. — Чего надо? — рявкает он, и во все стороны летят крошки позднего ужина. Чан понимает: его считают настолько жалким, что позволяют себе отвлекаться на жратву. — Меняю «мясо» на воду, — говорит он. — Покажи, — прокаженный с винтовкой двумя пальцами подзывает его к себе. — Меченое. Вашим папашей, — Чан толкает Бэка в спину и краем глаза замечает, как он приподнимает руку. Секунда уходит на то, чтобы осознание происходящего запустило нужные механизмы, но этого более чем достаточно, чтобы мальчишка свел курок. Гремит выстрел. Над отверстием в дуле крохотного револьвера курится дымок; вокруг отверстия во лбу Прокаженного расходятся кровавые лучи. Бэк успевает нажать на курок еще раз и продырявить второго Бешеного, прежде чем Чан толкает его за себя и стреляет всего на долю секунды позже, чем оставшийся Прокаженный. Пуля чиркает по стволу обреза, высекает искры и растворяется в темноте. Четвертый умнее, чем хотелось бы: не высовывается. Знает: тратить пули просто так никто не станет. Чан, не оборачиваясь на Бэка, подходит к первому трупу, выдергивает из послушных рук винтовку и, сунув обрез за пояс штанов, идет к воротам. Мальчишка из-за спины не высовывается. Босые шаги его босых ног звучат как тишина. Прокаженный прячется за дверью и стреляет вслепую. Чан знает, что он так поступит. У него в голове та же каша, и просчитать его ходы так же просто, как приготовить попкорн в микроволновке. Чан толкает Бэка к стене, распутывает цепь и делает шаг вперед. Широкий и твердый шаг, который сталкивает его лицом к лицу с Прокаженным. Тот ошалело пялится в дуло его винтовки и жмет на курок, выпуская очередь прямехонько в сердце. Чан ожидает этого, поэтому переносит вес на правую ногу и под треск разлетающихся в щепки бревен стреляет в ответ. Прокаженный продолжает фаршировать стену драгоценными пулями, еще не осознавая, что умер. Когда приклад с глухим, глиняным звуком ударяется о пол, а парень в гавайской рубахе вытягивается, дергая ногами, Чан переступает порог и оказывается в огромном помещении. Он надеется, что за время пребывания Бэка в этом месте ничего не изменилось. Пятый если не усложнит ситуацию, то может изрядно подпортить шкуру. Чан не любитель латать дыры, а уж кровь свою — гнилую и жаркую — и вовсе не выносит. Он ступает по земляному полу так, словно идет по минному полю, хотя в жизни ни на одно не ступал. Что-то заставляет его двигаться осторожно. Что-то глубинное, что-то не из его памяти. В крови, что разлилась у ворот, можно прочесть больше, чем видят глаза. Чан ведет дулом винтовки вдоль дальней стены. Его несуразная, исполинская тень растягивается от пола до потолка, просроченными чернилами растекается по балкам перекрытия. Керосинка, что стоит на застланном газетами столе, укрыта бельмами гари и копоти. Тень пляшет. Пляшет и сердце в груди Чана. Ему нужна секунда и глубокий, осознанный вдох, чтобы понять все и толкнуть Бэка на выход. Мальчик ни о чем не спрашивает и бросается к воротам. За ними следом, воя и клокоча жидким голодом разодранных пастей, несется падаль. Чан оглядывается лишь раз: когда перепрыгивает через Прокаженного, что преградил ему путь, — и, пересчитав головы, начинает работать ногами быстрее. Стрелять по тому, что давно мертво, — пустая трата пуль. Поэтому он не останавливается, пока не заталкивает Бэка в опущенное окно, а сам, перемахнув через капот, не оказывается у двери с водительской стороны. Мысленно хвалит себя за то, что не запер ее, и дергает за ручку, когда падаль всем своим изуродованным болячкой телом налетает на машину. Скатывается по капоту и, не останавливаясь, ползет к живому, теплому и безмерно сытному. Чан бьет падаль ногой — каблуком в глазницу — и заваливается в машину. Тварь тянется к нему с того света, но Чан включает зажигание и выжимает из мотора тот максимум, что он может себе позволить. Машина подпрыгивает два раза, и вскоре крики падали затихают, погребенные под бесконечными песками нового мира.***
Чан блокирует двери, поднимает стекла в окнах и перебирается на заднее сидение, к скрючившемуся там мальчику. Опускает голову на его бедро и закрывает глаза. Они облажались, и оба это знают. Чан мог бы, но не собирается отчитывать мальчишку. Он понимает, почему Бэк так поступил. Чувствовал же, когда давал ему оружие, что не ради страховки он его берет. Чувствовал и ничего не сделал. Хотел этого. Хотел, чтобы он выпустил пар, чтобы избавился от ненависти, что травила его так же, как болезнь травит самого Чана. Они оба слепые и безумные и, скорее всего, скоро подохнут. Но сегодня, сейчас, в этой наглухо закупоренной железяке Чан вдруг понимает, что это не так страшно, как ему казалось. Он осознает, что боялся не самой смерти, а того, что придется подыхать в одиночестве. Сухие раскаты грома, который никогда не закончится дождем, заглушает дикий смех сестры. Чан ладонью проводит по ноге мальчика, задирает подол рубашки и губами прижимается к обнаженному бедру. Его кожа на вкус как пот и песок, и Чан пробует его языком, прежде чем взять в рот и наполнить им голодный желудок. Он лижет его и целует жадно, чувствует под кончиками пальцев мурашки, чувствует их так, словно они его. Мальчишка расслабляется, поворачивается на спину, и Чан укладывается ему на живот. Ухом прижимается к пупку и слушает. Ничего толком не слышит: слишком громко стучит в висках кровь, — но тепло, которое излучает мальчик, успокаивает. Обнимать его, живого, — удовольствие из числа забытых. Чан еще выше поднимает его рубашку, гладит тощую грудь, целует впадинку под выступом тазовой кости и, ткнувшись в нее носом, закрывает глаза. Лежать так дико неудобно — задние сидения машин создавались не для этого, — но двигаться не хочется. Бэк роняет руку ему на плечо, сжимает ткань куртки и, сухо кашлянув, замирает. Чану снится охрипшее от криков море и трещотка горящих акаций. Просыпается он от холода и долго смотрит на открытую дверь. Нехотя встает и выбирается наружу. В свете раннего утра следы на песке кажутся призрачными. Чан нехотя бредет вперед, стирая их подошвами ботинок. Машина исчезает из виду, когда он наконец-то видит мальчишку. Сидит на пятках у какой-то поникшей, усыпанной веснушками ржавчины конструкции, и копается в песке. Подойдя ближе, Чан понимает, что это — остов высоковольтного столба. — Что ищешь? — спрашивает Чан, когда равняется с мальчиком. Тот поднимает голову и смотрит на него из-под сальной челки. — Я здесь уже был. Когда светать начало, узнал место. Где-то здесь у Прокаженных Ката тайник. Цистерны с водой, — говорит он. Чан запускает пальцы в его спутанные волосы и улыбается. — Собираешься отрыть их руками? — Они неглубоко. Присыпаны сверху, чтоб не было видно. Сюда давно никто не забредает. Чан согласно кивает и оглядывается по сторонам. Сушняка полно, и он собирает из него хреново подобие метлы. Дело идет быстрее, и с первыми лучами солнца они находят крышку цистерны. Отрывают ее, обливаясь потом, и с дробящим кости скрежетом открывают. Света еще недостаточно и сказать, сколько внутри воды, сложно. Чан находит ветку подлиннее, опускает ее внутрь. Намокает лишь кончик. — Она глубокая? — спрашивает Чан. — Метра два. Чан опускает крышку на место и кивает в сторону горизонта. — Я за машиной. Если что пойдет не так — не жди. Бэк кивает и подходит ближе. — Как думаешь, я уже? — говорит он. — Не знаю. Мальчишку этот ответ явно устраивает. Он стает на цыпочки и губами прижимается к колючему подбородку Чана. Тот сжимает его затылок, понимая, что уходить совсем не хочется, но делает правильный выбор и отпускает. Уходит он быстрым, уверенным шагом, не оборачиваясь. Тем самым он дает и себе, и Бэку понять, что еще вернется. И возвращается. Вместе с солнцем поднимается и ветер, а это значит лишь одно: песчаная буря. Чан никогда не надеется на лучшее, поэтому готовится переждать бурю в цистерне. Сначала он спускается туда сам, и Бэк подает ему канистры. Вода попахивает, но достаточно чистая, чтобы пить без опасений. Они набирают воду во все свободные тары, прячут их в багажник и под задним сидением. Пока они занимаются этим, ветер утихает, но небо на западе уже рыжее и злое, и Чан знает — это затишье перед настоящей бурей. Он снимает верхнюю одежду, берет с собой трубный ключ и помогает спуститься Бэку. Прилаживает ключ так, чтобы крышка не захлопнулась полностью, и в окутавшей его темноте слышит, как за спиной мягко плещется вода. — Хорошо… — шепчет Бэк. Его голос отражается от стен и растворяется в стальном вое ветра. В щель попадает немного песка. — Не помню уже, когда последний раз купался, — добавляет мальчик, и Чан чувствует, как его штанину дергают вниз. — Давай ко мне. Чан бросает еще один взгляд на выход и опускается в воду по горло. Она чуть теплая, и чувствовать ее всем телом — блаженство. Бэк придвигается вплотную, переплетая свои ноги с чановыми. — Окунись, — говорит он негромко. Чан слушается и, зажмурившись, уходит под воду. Сквозь ее толщу слышит глухой смех мальчишки, ощущает, как его холодные ладони ныряют в его штанины, гладят щиколотки. Это щекотно, но приятно, и Чан еще немного удерживает в легких воздух, а затем выпускает его через нос, пузыря воду. Садится, встряхивает головой, и видит проступающие сквозь темноту очертания бэковых лица и плеч. — Хочу, чтобы ты меня поцеловал, — говорят блестящие губы. Чан подается вперед и находит их с первого раза. Бэк с жадным вдохом открывает рот и ладонями ведет по затылку Чана. Короткие волоски встают дыбом, царапают загрубелую кожу. Чан хочет сразу и много и поэтому теряется. Бэк языком ведет по его губам, и Чан толкается своим навстречу. Крышка люка дергается; вой ветра звучит как надрывный, прокуренный смех. У Чана от него мурашки по всему телу. У Чана Бэк практически под кожей. Все вместе — это слишком, и он срывается на нежность, которая ему не свойственна. Он обхватывает мокрое лицо ладонями, пальцами проводит губам. У мальчика глаза закрыты, а голова откидывается назад, открывая — так беспечно — доступ к шее. Худые плечи торчат из-под воды, и Чану хочется надавить на них, толкнуть мальчика в грудь и вместе с ним опуститься на дно. Он этого не делает. Он все глубже и глубже уходит в себя, а там — слишком горько от чужой боли, слишком громко от чужих голосов. Там все пески мира сейчас поднялись в бурю: беснуются, рыжие черти, над пустыней его души. — Что ты делаешь? — говорит Бэк, и Чан ловит его взгляд. — Не нравится? — Нравится. Просто… Чан знает, что значит его «просто»: не привык, не пробовал, не знаю. Слишком мал, слишком много жестокости повидал. Слишком больно, чтобы поверить: бывает не только сквозь слезы. — Хочу, как у людей. Ты помнишь, как это? — спрашивает Бэк, и Чан хочет ответить: «Нет», — потому что не хочет вспоминать, как это может быть хорошо, но вместо этого молчит. Молчит и смотрит в приоткрытый рот, и слушает, как тяжело, сквозь скрежет песка о металл, из него вырывается дыхание. Бэк забирается Чану на руки. Скрещивает ноги у него за спиной. Худой зад упирается Чану в пах, и это неправильно. Чан помнит, что делали те двое и знает, что нельзя. Да он и не хочет. По крайней мере, не так, не сегодня. Сегодня он прижимает его — хрупкого и уязвимого — к своей груди и, носом ткнувшись в холодную, покрытую гусиной кожей шею, дышит им всем. Набирает полные легкие Бэка и позволяет крови разнести его по всем клеткам его мутирующего организма. Они затихают, поняв друг друга без слов, и лишь время от времени обмениваются короткими, пресными поцелуями. Чан не пытается просить прощения, не пытается придумать объяснения и оправдания. Все это ни к чему, потому что Бэк чувствует каждый удар его сердца, а оно намного правдивей, чем язык. Буря утихает незаметно, и когда Чан приподнимает крышку, присыпанную толстым слоем песка и земли, то видит уже совершенно чистое небо. Солнце слепит глаза, и он, открыв крышку полностью, возвращается в цистерну. Бэк встает под косые, острые как лезвие цирюльничьей бритвы, лучи, стаскивает рубашку через голову и принимается мыться, используя ее как мочалку. Затем он выстирывает ее хорошенько и расстилает по расчищенному боку цистерны, придавив для верности ключом. Чан повторяет за ним: моется, стирается, а затем минут пять — беспрерывно — целует испещренные синяками и шрамами плечи Бэка, пока тот доводит себя до конца дрожащей рукой. Они выбираются наружу и растягиваются на песке. Он горячий и колючий, и послеобеденное солнце тоже не знает пощады, но Чан улыбается, прикрыв лицо руками, и позволяет ему выжечь из себя немного боли. Бэк перекатывается на живот, накрывает его своей тенью и долго смотрит, разглядывает, изучает каждый миллиметр его уродливого тела. Чану от этого ни капельки не стыдно, поэтому он позволяет. Волосы у мальчишки оказываются темного, как зерна кофе, цвета и на ощупь напоминают кошачью шерсть. Чан распутывает их пальцами и предлагает состричь, но Бэк не хочет. И правильно делает, решает Чан. Ему нравится. Чуть больше, чем должно. Машина не пострадала, но внутри как в жаровне. Обшивка раскалилась так, что прикасаться больно, а над обивкой кресел воздух подрагивает, как над разжаренной сковородой. Бэк забирается под машину — песок там прохладный и напоминает стекло — и быстро засыпает. Чан вытряхивает из сумки все барахло и скидывает его в цистерну. Стирает, развешивает сушиться, снова стирает. Так проходит день. Сумерки ведут за собой караваны холода. Бэк одевается в выстиранные вещи и с початой бутылкой воды садится смотреть на закатное солнце. — Как долго нам осталось? — спрашивает он и губами обхватывает рифленое горлышко. — Никто не знает, — Чан пожимает плечами и усаживается рядом с ним: спиной к боку машины, к бесконечным километрам дороги, к литрам бензака, разведенного кровью. Ко всему, что он упрямо называет жизнью. — Когда подохну — закопаешь меня, хорошо? Не хочу, чтобы меня сожрали. — Обязательно, — Чан берет из рук мальчишки бутылку и, глядя с прищуром на солнце — красное и совсем уже спелое, — делает большой глоток. — И обозначь это место как-нибудь. Чтобы по-настоящему, хорошо? — Бэк поворачивает голову и смотрит на Чана. Тот кивает. — Не бросай меня даже мертвого. — Не брошу. — Обещаешь? — Слово даю, — Чан отвечает на его взгляд. Он не врет. Если успеет, похоронит по-человечески. Чтобы все, кто останется после них, знали: здесь лежит не безымянная падаль, а человек. Бэк еще секунду удерживает его взгляд, а затем опускает голову ему на плечо и молча любуется закатом. Чан щекой прижимается к его макушке и старается не слушать, как сестра заговорщицки шепчет: «Закопаем его живым».______________________ Зубы кости слоновой у луны ущербленной. О, канун умиранья! Ни былинки зеленой, опустелые гнезда, пересохшие русла… Умирать под луною так старо и так грустно! Федерико Гарсиа Лорка
Февраль, 2016