Дом на холме

      Дверь перед Паскалем открылась после первого же звонка. Вздрогнула, всколыхнулась занавесками, задребезжала стёклами.       — День добрый, — дежурно начал он. — Мне бы...       И заглох, как мотор у побитого внедорожника Викунда.       — Здравствуйте, — вполне дружелюбно ответили ему.       На грядках перед домом перешёптывались обваренные зноем левкои. Флюгер остановился намертво, столбик уличного термометра показывал тридцать два в тени, а на Паскале было осеннее пальто.       Ему навстречу с крыльца спускался мальчишка. Обычный такой зеленоглазый паренёк лет семнадцати, шести футов роста, худощавого сложения, с пижонским беспорядком на голове, прямо как у Ласло в студенческие годы. Кьюриос наблюдал, как он идёт, размахивая длинноватыми руками и беззаботно насвистывая, и чувствовал приближение обморока.       — Здравствуйте, сэр, — повторил незнакомый подросток, явно подозревая его в глухоте или невменяемости.       Он был зелёный. Весь. От корней соломенных волос до ступней в шлёпанцах. Зелёный, как недозрелый крыжовник на заднем дворе. Как опрысканный разбавленным бриллиантовым раствором. Он приближался, что-то говоря себе под нос, а потные пальцы Паскаля соскальзывали с пуговицы пальто, и его муторно, тягуче затошнило.       — ...вы кого ищете? — голос у него был чистый, высоковатый, едва сломавшийся, вполне земной голос, как у сотен ребят его возраста. — Сэр! Нехорошо вам, что ли?       Паскаль стоял истуканом, — песчаная позёмка вилась вокруг его ног, — и просто смотрел. Смотрел на канареечно-жёлтую обшивку дома, на облачную заволоку поверх крыши, на кожистые суккуленты по периметру участка — ухоженные, подстриженные явно сестрицыной рукой до того аккуратно, что хотелось выполоть, и снова на мальчишку. На шее у него мушкой темнела крупная серая родинка, а лоб, скулы и кончик острого носа были покрыты слабым налётом ржавчины, будто он вымазался в пыльце. Разумеется, Паскалю было нехорошо, — солнце ползло в зенит, юный гибрид вежливо ждал ответа, склонив белявую голову к плечу, а Кьюриос всё заторможенно думал, что это на нём за бурые пятна — перераспределение пигмента, минеральная недостаточность? — мало ли, чего ему могло не хватать на крошечной голубой планете.       — Я... нормально, — шевельнул, наконец, присохшим языком. — Дженнифер Смит. По адресу ведь?       — А! — вытолкнул мальчишка смешком, расслабившись. — Конечно. Мама на дежурстве в больнице, но она заканчивает через час.       Паскаль даже не понял, что он только что услышал: нездоровый, смешанный с мещанским страхом интерес в нём вызывали только отметины и шероховатости на чужой крыжовенной коже, а то, что этот продукт межрасового скрещивания назвал его Дженни матерью, прошло как-то по касательной.       — Через час, — повторил он, плывя обратно к калитке в липком накале стренджтаунского полудня. — Что ж, спасибо.       — Постойте, — спохватился подросток. — Если что-то важное, не хотите подождать здесь, у нас?       Кьюриос обернулся, его рот наполнился кислой слюной.       — Да. Если можно.       Можно было всё: и пройти за мальчишкой в стандартную, зелёных тонов, гостиную, овеваемую лопастями вентиляторов, и с его приглашения расположиться за столом на кухне с видом на бассейн и скромную игровую площадку, — хотя, конечно, Дженни следовало научить его опасаться незнакомцев и не тащить в дом кого ни попадя. Но мальчишку, видимо, не смущало ни то, что гость продолжал молча смотреть в одну точку, не снимая плаща, ни туманность цели его визита, — он покрутился перед стеклянным взглядом Паскаля и весело предложил:       — Будете чаю, сэр? Или чего покрепче?       От такого приёма Кьюриос ожил, прищурился, — надо же, какой ушлый, — сказал:       — Да не стоит, — но гибрид снова недоумённо склонил голову, и пришлось сдаться: — Чаю.       Пока мальчишка хлопал створками шкафчиков и звенел заварочным чайником, Паскаль принялся отстранённо прикидывать, как могла измениться Дженни, — хоть срок их разлуки измерялся восемнадцатью годами — немногим более, чем было её первенцу, — он был уверен, что обнаружит сестру узнаваемой — и всё ещё пленяющей странным, полубезумным кьюриосовским магнетизмом. К тому же ему казалось, что он видел Дженни прошлым летом в двух кварталах от больничного корпуса, в безлюдном переулке. Тогда он прошёл мимо обычной горожанки, легонько задел её плечом, озадаченный своими проблемами, и только потом запоздало отмотал ленту памяти назад к тому, что удалось зафиксировать глазу: воротнику униформы, торчащему из-под блузки, немного подплывшему овалу веснушчато-кремового лица, первым морщинам в углах подкрашенных губ. Это была его Дженни, настоящая, без прикрас, не обошедшая законов времени, а он огорчился так, будто чаял встретить её прежней девчонкой со всеми её тихими бунтами и постыдными пристрастиями, какой она плакала у него на груди, ожидая такси у родительского дома, и звала его «мой дорогой».       На плите засвистел чайник.       — А вы случайно не из больницы? — с любопытством спросил мальчик — сын Дженни, напомнил себе Паскаль. — Или просто знакомый?       — Просто знакомый, — осторожно кивнул он, до того их неловкий разговор походил на тест, где надлежало выбрать из предложенных вариантов ответа. Пусть только этот малый не спрашивает, где и как они познакомились.       — Меня, кстати, Джонни зовут. А вас?       С этого и надо было начинать.       — Паскаль, — коротко назвался он и, подумав, добавил: — Кьюриос.       За спиной жалобно звякнула чашка — и полетела на пол. На мгновение им овладел мерзкий испуг предателя, он прикусил язык, каясь, что огласил свою красноречивую фамилию, но мальчишка невозмутимо поднял чашку, бросил тряпку в расплескавшийся по стойке кипяток.       — Не разбилась, — он улыбнулся, располагающе и наивно, обнажая ряд ровных зубов, — эта естественная улыбка, напротив ожидаемого, не вызвала в Паскале ни тени отвращения, — и уточнил между делом: — Как-как?       — Кьюриос.       Джонни внимательно заглянул ему в лицо, и Паскаль инстинктивно выпрямился, ожидая любой реакции узнавания, но тот только кивнул.       — Понятно, — и, спохватившись, вытер ладонь о шорты, протянул ему: — Рад знакомству.       На ощупь она была сухой и прохладной.       Смит-младший продолжал суетиться, перед Паскалем возникли чашки с чаем — чёрным, с мятой, вазочка с тростниковым сахаром, потом он сам уселся напротив, скрестил на табурете ноги, не сводя с гостя горящих глаз.       — Чем вы занимаетесь? — вопросы сыпались из него с детской непосредственностью. — В смысле, где работаете?       — Я? — растерялся Паскаль. — В отделе уфологии.       И снова — ни смущения, ни настороженности, а ведь мальчишка заведомо интересовал его только в одном ключе.       — Так вы исследователь, — восторжённо констатировал Джонни, словно этот факт делал для него неразговорчивого, себе на уме, мужчину каким-то особенным. — И что вы изучаете?       Кьюриос призадумался, подбирая нейтральные фразы в обход подписки о неразглашении.       — В основном — генерацию летающих объектов. Дополнительно мы занимаемся разработкой спектральных систем...       От удивления Джонни приоткрыл рот, готовый допрашивать незнакомца снова и снова, но он был до обидного неподкован в самой заманчивой из наук Стренджтауна и заметно пасовал перед убедительным взрослым человеком, к тому же — исследователем.       — А кто это — «мы»? — уцепился он за сущую ерунду.       — Я и братья, — ответил Паскаль и пояснил, предвосхищая следующие вопросы: — Двое. Оба младшие. Отдел тот же.       Джонни побренчал ложечкой, вспомнил о простеньком телескопе у себя на балконе — скрипучем, практически не настраиваемом, с никудышной апертурой, и заметно сник.       — Сэр, это так... здорово, — хрипловато произнёс он. — Я же выпускаюсь в следующем году и так хотел пойти в астрономический кружок, но... не сложилось.       Паскаль влюблённо, ностальгически улыбнулся, — был такой кружок, и при нём был, гордость их родной «Юниор-Сеньор Стренджтаун», с неоновой табличкой «Галактика» на двери и витой лестницей, ведущей на крышу школы, — вот откуда взялась страсть к сверчковым ночам, высоте и подзвёздному уединению. А теперь и сын Дженни выбрал себе тот же вектор; ничего удивительного, наверное, тянут к себе корни.       — То есть — не сложилось?       — Вообще-то, — надулся мальчишка, — мама против всяких этих штук. Так и сказала, чтобы я даже не думал.       Он сидел такой обиженный, разочарованный, что Паскалю и самому стало неуютно, будто это его ущемили в самом ценном из интересов, — заперли вышку или оттеснили от окуляра. Кьюриос прекрасно представлял, как он, должно быть, рвётся кверху и как разумная, заземлившаяся в неравном браке Дженни старается уберечь его, догадываясь, что там только того и ждут, чтобы её выстраданное полукосмическое дитя приблизилось к телескопу — как к приманке, как к порталу.       Паскаль едва удержался, чтобы не потрепать его по щеке — утешительно, почти отечески.       — Мама просто боится, что тебя заберут и не вернут, — мягко пошутил, но Джонни понял: это была сущая правда, неизвестно откуда выведанная его гостем.       — Знаете, — зачем-то сказал он, — у неё ведь тоже было трое братьев.       Кьюриос отпил остывшего чая в радужной плёнке. Пустыня за окном разогрелась до предела, а его снова начало знобить.       — Спасибо за чай, — поднялся, подхватывая плащ. — Я, наверное, пойду.       — А... вы не дождётесь? — вскинулся Джонни с плохо скрытой досадой: только он почувствовал расположение к этому серьёзному человеку, в котором крылся целый мир, только настроился на одну с ним волну — и вот он уже уходит, оставив из координат только звучное имя.       — Извини. В другой раз, — неискренне пообещал Паскаль.       Уже в дверях он остановился, пометавшись мыслями, — успел ведь проклясть всё на свете, пока маялся на премилой кухне Смитов, и даже возненавидеть себя за отчаянную, ненужную попытку.       — Слушай, — решился он, — к концу недели облака должны рассеяться. Самое то для обзора. Ты это... приходи, если захочешь. Улица Тайная, два.       Джонни захлебнулся внезапной радостью, спросил вслед:       — Где это?       — Дом на холме. Увидишь сразу.       — Сэр, а... маме передать что-нибудь?       — Нет, — твёрдо возразил Паскаль. — Ничего.

***

      В дом на холме Джонни явился субботним вечером, когда фиолетовый воздух над Стренджтауном стоял ясен и неподвижен.       — Здравствуйте, мистер Кьюриос, — громко сказал он, топчась на пороге, и Паскаль вдруг подивился абсурдности своей затеи.       Викунд и Ласло были дома. Сидели на диване, занятые каждый своим: средний — увесистым пособием по спектроскопии, младший — игровой приставкой, и их напрасно обнадёжившийся брат понял, что снова просчитался.       — Заходи, — распахнул он дверь.       Сначала Паскалю показалось, что их уютный тройственный мирок рушится, как уже рухнул единожды. Его братья разом замолчали, уставившись на гибрида, как на музейный экспонат, и Джонни, распознав их немое неприятие, тоже застыл, не решаясь поздороваться, протянуть руку.       — Ого! — вдруг взорвался Ласло. — Так это же...       — Привет, — миролюбиво перебил его Викунд, затыкая ударом в бок. — Не стой, располагайся.       Джонни стыдливо вспыхнул бурым, заставил себя улыбнуться и не успел опомниться, как уже почти бежал за Паскалем по ступенькам вышки, по запаху сухой древесины и смолы.       — Не обращай внимания, — бросил Кьюриос. — Эффект неожиданности, понимаешь ли.       — Да я привык, — пожал плечами подросток.       Основание конструкции было массивным, дубовым, — таким его возвёл ещё Гларн Кьюриос, а верхняя часть, доработанная его сыновьями, устремлялась в небо блестящим металлом, сверхлёгкими прозрачными перегородками. От волнения и избытка впечатлений у Джонни кружилась голова, он обозревал лаконичность смотровой площадки с часто бьющимся сердцем; здесь было высоко, очень высоко, весь Стренджтаун затихал внизу игрушечным макетом, а бело-оранжевой пустыне вокруг не было конца-края.       — Мама знает, где ты? — учительским тоном уточнил Паскаль.       — У неё ночная смена, — сомнамбулой откликнулся Джонни, — успею вернуться.       Пока они стояли в темноте, пока привыкали глаза, вечер скатился в ночь, поглощая городскую иллюминацию; всё происходящее походило на чудесный наркотический сон. Телескоп бликовал светлым корпусом, лучи прожекторов сходились под всевозможными углами, и Смит отчётливо запомнил, как Паскаль подтолкнул его вперёд, положил ладонь между лопаток, наклоняя к окуляру, а дальше...       Дальше ему открылся целый мир.       Это был живописный рисованный мир атласов, схематичный мир чертежей, выстроенный по законам физики, отлаженный до мельчайших механизмов и пропущенный сквозь призму атмосферы, он был великолепен, безупречен; ничего подобного Джонни раньше не видел, хоть и всегда подозревал таящимся в себе. Паскаль что-то охотно объяснял ему, расстилал на шезлонге карты засветки местности, помогал наводить телескоп, а он всё впитывал виды серебряных полей и долин, кратеров, невероятных созвездий — и не запомнил ни одного названия, в каждом из которых крылась удивительная, по-своему трагичная легенда.       — Запомнил что-нибудь? — поинтересовался Паскаль, когда туманности стали бледнеть.       — Я... — замялся Джонни, вконец запутавшись в Медведицах и не отличая Гантель от Андромеды.       В предутренней тишине один за другим умолкали сверчки, выцветало, рябило бликами в телескопе небо — по чёрному безграничью потянулись размытые просветы, и Джонни оторвался от окуляра, зажмурился. Фокусироваться становилось труднее, в полях зрения мелькали посторонние объекты, вдобавок его начало клонить в сон.       — Спасибо, сэр, — сказал он доверительным шёпотом, от которого у Паскаля заныло в средостении, будто он отыскал в пустыне кого-то близкого. Будто все его радары наконец сработали. — Мне домой пора.       — Я провожу? — предложил Кьюриос.       — Не надо, — мальчишка бросил прямо со смотровой площадки в песок свои связанные шнурками кеды, — тут близко, да и светло уже.       Он невесомо, вприпрыжку двинулся вниз по лестнице, а Паскаль остался наверху, глядя, как мелькает в пролётах его русая макушка. На втором ярусе Смит остановился, спросил негромко:       — Извините, а вы не будете против, если я как-нибудь ещё раз... ну...       — Не буду, конечно.       Джонни успокоился, перемахнул через перила, оказавшись на скате крыши.       — Мистер Кьюриос!       — Что ещё? — поднявшийся ветер отнёс фразу в сторону, к малиновому востоку.       — Я знал вас раньше, — это прозвучало не то вопросом, не то утверждением, — Паскаль так и не понял, замер наверху, чувствуя, как треплет проснувшийся суховей футболку на спине, и лучи садового прожектора высветили концентрированную синеву его глаз. Не дождавшись отклика, Джонни озорно подмигнул ему, обулся, по-кошачьи спрыгнул с высоты второго этажа и упруго зашагал к Шоссе-в-Никуда, отбрасывая длинную тень.       Паскаль походил взад-вперёд по площадке, выключил освещение и спустился в свою прохладную спальню.       После усердных наблюдений спалось плохо, и он долго лежал, бесцельно таращась в потолок. Мысли крутились вокруг мальчишки, Дженни, отца, плавно переходили на карты засветки и годовой план НИИ. Хотелось прогуляться на юг до водохранилища или просто выпить и поговорить, — Паскаль раздумывал, не разбудить ли кого из братьев, а опомнился, когда край кровати просел под чужим весом, — видимо, всё-таки сморило. Мгла снаружи едва рассеялась; он зашевелился, нащупал рядом с подушкой очки.       — Лежи, пять утра, — сказал Викунд.       — Что стряслось-то?       Брат тоже был сонный, в пижаме, и Кьюриосу-старшему вдруг стало тепло и уютно, — были же времена, когда они делили эту комнату и шептались ночами напролёт.       — Доохотился, — иронично упрекнул средний. — Думаешь, мы не заметили, как ты смотришь на этого мальца? Небось, так бы и забрал его себе на образцы, а, Паскаль?       — Вик, — заволновался тот: спорить не любил, но оправдаться было необходимо. — Я вовсе...       — Ты просто с катушек слетел.       Викунд махнул рукой, давя в себе раздражение, — чуть ли не впервые в жизни захотелось врезать Паскалю, — и услышал братнин беззлобный смешок.       — Тоже мне новость.       Пустыня за окном пробуждалась, играя всеми оттенками розового.

***

      Дни пролетали мгновениями.       Лето было в самом разгаре, Земля и Марс двигались по эллипсоидам своих орбит, медленно сходясь в Великое Противостояние. Иногда Паскаль становился почти одержим взглядом Джонни с нижнего яруса, его словами, всплывшими со дна детской памяти, — и терял покой, спал урывками, совсем прикипев к телескопу.       Всё должно было сложиться иначе.       Пока был жив отец — предостерегал его, как мог, ставил заглушки на радары, отбирал лазерные указки, разбирал до винтиков любую аппаратуру, дающую избыток сигнального фона. Младшие дети переживали счастливую пору нормального земного детства, и страшно было только за старшего, отстранённого и мечтательного, родившегося явно не в той галактике. Обострившаяся паранойя приводила Гларна в ярость, он запрещал Паскалю пользоваться иллюминацией, — тот поперву злился, бунтовал, и раз отец не выдержал, приложил его лбом об стол:       — Не суйся в это, дурень, не привлекай внимания! Иди лучше в Обсерваторию, там стоит изоляция, а здесь даже не смей отсвечивать! Уж я-то знаю, чем всё кончается!       Чем — двадцатилетний Паскаль не знал и знать не хотел, его манило кверху, мучило нутряным зовом. Даже когда отец покинул их навсегда, он не решился нарушить его запретов, продолжая стыдиться этой жажды и убеждая себя: можно, ещё как можно изучать звёздные миры простым обозревателем, не вмешиваясь в их закономерности...       А потом он увидел всё своими глазами.       Понял, что не за того отпрыска переживал Гларн.       Это случилось в таком же жарком и ясном августе, он приехал в Стренджтаун на каникулы, ждал летнего Противостояния, не вылезал из вышки и имел дурацкую привычку в перерывах между наблюдениями шарахаться по дому. Этим он и занимался той ночью, когда братья досматривали десятый сон, — наматывал круги по гостиной, вынашивая очередную мысль, пока не уловил с крыльца стук каблучков.       Внутри было темно, стеклянные двери позволяли обозревать происходящее: его сестрица Дженни, нарядная и немного навеселе, очень эмоционально прощалась со своим кавалером; Паскаль зарделся, незамеченный, уставился на них с праздным любопытством...       И обмер.       По груди покатился холодный пот: этот высокий, тонкий в кости, рыжеватый волосом человек — или нет? — встал вполоборота, бесцеремонно сгребая Дженни в охапку, — он был светло-зелёный кожей, как молодая листва, как анилиновый краситель в пробирке. Паскаля крупно трясло: он не пробовал алкоголя, не употреблял запрещённых веществ, но эти руки, мнущие подол платья Дженни, этот плосконосый профиль в подфонарной тени были не иллюзорны. Их прощание явно затягивалось, и пришелец, одетый в гражданское, уже облокачивал его сестру о перила. Кьюриос весь обратился в слух: до него донёсся заливистый смех Дженни, тонущий во влажном поцелуе; она запрокидывала голову, подставляя шею губам своего спутника, её пальчики комкали гавайскую рубашку на его костлявом плече...       В кровати Паскаль провозился до света — и в ту ночь, и в следующую, страшно было вставать, подходить к окну: пришелец провожал их сестру с завидной регулярностью, и каждый раз он становился свидетелем их страстных, урывками, ласк. Он осунулся, стал дичиться Дженни, а она привычно гладила его по волосам и всё спрашивала: «Ну, что ты, мой дорогой?». Его подводило неуёмное воображение, выжигал гнев, — этому существу мало было поцелуев на крыльце, оно продолжало своё завоевание: вдвоём они поднимались по лестнице, щёлкал замок сестриной комнаты, а дальше Паскаль представлял отвратительную телесную механику во всех подробностях, в жуткой анатомичности, и съеденное за ужином просилось наружу.       — Эй, Вик, — растолкал он брата, едва дождавшись поворота ключа, смеха из соседней комнаты. — Ты слышишь?       — Давно, — неожиданно признался Викунд, комкая одеяло, — с самого начала.       — Что... что делать-то? — средний опешил, настолько неуместно звучал этот вопрос из уст умного, собранного Паскаля, который мог найти выход из любой ситуации — а уж вход туда и подавно. — Ты представляешь, чем это чревато?       — Нет, Паскаль, — смутился Викунд. — Ты фантастики начитался. Межрасовые контакты ни к чему не приведут в силу некоторых...       — А ты много их наблюдал? — старший волновался до заплетающегося языка. — Я ничего не смыслю в генетике и репродуктологии, но...       — Уймись, — брат уселся рядом, прижался плечом. — Так не бывает.       Он был прав: в нормальных семьях такого действительно не случалось, но люди, носившие фамилию Кьюриос, не могли быть нормальными по определению, и вот уже Паскаль, Викунд и Ласло здоровались с избранником Дженни за руку, внимали его трескучему транзисторному голосу, садились рядом за праздничным столом, и у всех троих было ощущение, будто они ярко, синхронно галлюцинируют. Пока они переглядывались, ища друг у друга поддержки, с нечитаемым — «Ты тоже это видишь?» — Дженни успела собрать вещи, а её безымянный палец — украситься помолвочным кольцом. Иногда она гостила у них, говорила, как скучает по своим мальчикам, и в редкие совместные выходные Паскаль начинал жалеть, что куда-то испарилась их с Дженни близость: ведь она нашла своего космического проводника, а ему оставалось послевкусие отцовой пощёчины и наказ «не соваться».       Очерствевший и потерянный, он едва не пропустил неладное.       Викунда хотелось ткнуть носом в его дилетантские домыслы о несовместимости рас, но легче от этого не стало бы никому. Они не сразу заметили перемены в Дженни, — все эти приступы утреннего недомогания, вялость, переходившие в симптомы сильнейшей интоксикации, потеря веса, решительный отказ от медицинской помощи; и Паскаль так по-мужски не догадывался, в чём дело, пока она не поднялась к нему и не сказала сама — шёпотом, вверяя тайну.       — Паскаль, — она то плакала, то сидела молча, пригревшись к нему и всем своим отчаянием крича, как он ей сейчас нужен, — помоги мне. Сделай что-нибудь...       Он изыскивал пути — и все были неверны. Обращаться к врачам она запретила — такую научную сенсацию Дженни и её новоявленный супруг вознамерились скрыть, домашняя аппаратура была бессильна — ультразвуковой датчик не дифференцировал растущего в ней плода, а после предложения решить проблему радикальным хирургическим методом сестра едва не возненавидела его. Она не волновалась, не испытывала суеверного страха, — просто уходила в себя, бледная, высохшая, и требовала от Паскаля только присутствия. Она звала его, когда не могла уснуть, измотанная борьбой собственного чрева с чужеродным организмом внутри, и он всегда был рядом, — шёл за каталкой по больничному коридору, напоминал ей дышать почаще и позволял до хруста сжимать свои руки, когда всё началось.       А когда закончилось, он понял, что зова её больше не услышит.       Через вереницу событий, уйму пропущенных звонков и недочитанных после «Здравствуй, мой дорогой» писем Паскаль ещё ощущал на пальцах опалесцирующую слизь с тельца новорождённого гибрида, видел себя самого — не дядю, склонившегося над племянником, а уфолога — над объектом исследования. В ушах стоял испуганный вскрик Дженни: «Не смей!», а зачем он принялся искать её спустя столько лет, Паскаль и сам не знал, ведь он и братья были сами по себе, а она отныне существовала в другой, не принятой обществом жизни.       Вот только Дженни дождалась от звёзд взаимности, а его главный научный проект был не закончен.       Чего уж там, он даже не был начат.       Думать об этом можно было до сумасшествия. Паскаль думал, Земля и Марс сближались, острой жажды было не запить; прошла неделя, за ней — ещё одна.       К концу месяца Джонни Смит пришёл снова.

***

      Теперь график ночных дежурств Дженни Паскаль знал наизусть: Джонни прибегал к нему по выходным и иногда — среди недели, и им обоим было немного неловко за свой тихий заговор. Но эти долгие и сладкие, как патока, наблюдения стали отдушиной для обоих, стеснение таяло с каждой ступенькой на пути к смотровой площадке; в такие ночи они оставались вдвоём, сменяя друг друга у окуляра, и еле слышно переговаривались — о небесных телах, об астрономических прогнозах, о какой-нибудь занятной ерунде.       За эти встречи Паскаль так привык к Джонни, будто он был одновременно его очередным младшим братом и перспективнейшим объектом исследования. Мальчику было необходимо общество Кьюриоса, он искал общения, тянулся к нему, а Паскаль по временам буквально боролся со своей тягой бредящего естествоиспытателя. Им случалось часами обсуждать далёкие планеты у телескопа, после чего мальчишка незаметно засыпал в шезлонге, и Паскаль садился рядом, разглядывал его и никак не мог успокоиться. Он подмечал любопытные детали физиологических процессов в гибридном организме, и всё было захватывающим, интересным, томительным; бывало, касался родинок на щеках спящего, пятен — это он так загорал, ресниц, осматривал гладкую безволосую кожу, тугие нерельефные мышцы на предплечьях подростка, изящно вылепленные длинноватые пальцы ног, заострял внимание на особом солоновато-рыбном запахе пота, как-то раз тронул даже волосы — они были мягкие, лоснящиеся, неровные в дань моде, — обычные светлые человеческие волосы, как у Дженни и Викунда. Случись на то воля Паскаля, он бы срезал прядь на анализ, взял соскобы со слизистых оболочек, внедрился во внутреннюю среду мальчика внутривенным катетером, офтальмоскопом, зондом...       Ему казалось, что Джонни всё чувствовал и помнил после пробуждения.       Джонни не всегда удавалось понимать землян, но Паскаль был ему близок и интуитивно понятен. С ним не нужно было распознавать сложных жестов, фраз и намёков из обихода местного населения, — говорил он просто и однозначно, как с равным, не подчёркивая разности происхождений. Джонни и думать забыл о нерешаемых проблемах социализации, о травящих его сверстниках, — какое это имело значение, если по фантастическому миру его вёл этот вдумчивый синеглазый мужчина?..       Паскаль был замкнут, многогранен и имел кучу забавных обывательских привычек; у него был приятный сдержанный смех, он любил слушать кантри, носил растянутые подростковые футболки и будто основательно задержался в поздних восьмидесятых. Он был наглядным примером того, как можно устремляться ввысь, оставаясь на земле, он был и небом, и пустыней, и чем больше дней августа он зачёркивал на календаре, тем меньше его внимания доставалось недоумевающему Джонни.       Вечера в доме на холме не теряли своей привлекательности. Они располагались в гостиной вчетвером, шумели, смеялись и играли в настольные игры. Иногда Паскаль застывал в углу за компьютером или с книгой, думая о своём, планируя, пока мальчишкой с неожиданным удовольствием занимались Викунд и Ласло.       — Ну, чем сегодня займёмся? — доносилось до старшего. — Не всё ещё там высмотрели наверху?       — Нет, — краснел Джонни.       — Можем заняться съёмкой с цветовыми фильтрами, заодно научишься, как, — Викунд всегда предлагал рациональное, — или покажу тебе, как разбирается опора рефлектора.       — Да успеется! Эй, Джонни, не хочешь пивка?       — Ласло, он несовершеннолетний!       — Опять нудишь? Паскаль, скажи ему!       Тот вздыхал, откладывал книги и уводил мальчишку подальше от неугомонных братьев, — впереди их ждало ещё много нового.       Если говорилось лучше всего на вышке, то молчалось — на краю гигантского кратера в трёх милях от улицы Тайной. Он привёл туда Джонни один-единственный раз, усадил на раскалённый песок, наслаждаясь его благоговением перед обломками неизвестной цивилизации. Смит глядел на то, что раньше было летающей тарелкой, — куски сплавов, антенны, давно выкипевшую органику, — и не находил слов.       — Что дальше хочешь делать? — как-то раз спросил Паскаль.       — Не знаю, — признался Джонни. — Доучусь, поступлю в ГСУ. В общем, здесь останусь, — в его голосе сквозила обречённость. — А вы, мистер Кью...       — Паскаль.       Кьюриос откинулся на спину, лёг, вжался лопатками в уклон бархана. Закинул руки за голову.       — Можете не отвечать, — отступился мальчишка и опрокинулся рядом, засмеялся довольно. — Я ведь знаю и так.       В небе могуче прогрохотало, звёзды затянулись серой мутью, а они лежали, никуда не торопясь, разгадав главную из тайн.       Начинался дождь.

***

      Ночь Противостояния ничем не отличалась от других летних ночей, — точно так же курсировали запоздалые автобусы, бледно тлел неживой свет фонарей, надрывались в кустах сверчки. В десять вечера за Ласло прибыл вахтовый автомобиль и скрылся в Глухом спуске, часом позже окно гостиной Кьюриосов мигнуло и погасло, и только тогда Паскаль осторожно дотронулся до прикорнувшего в шезлонге мальчишки.       — Джонни, — шепнул он, — тебе пора.       Смит резко сел, не соображая со сна; несколько минут они молча смотрели друг на друга. Тёплый посвежевший воздух пряно пах нагретыми левкоями и иммерсионным маслом.       — А, да, — в его согласии сквозила печаль. — Уже иду.       Паскаль наблюдал, как он встаёт, оправляется, силился запомнить, зная, что этот раз — последний, юношеское зеленокожее лицо, светлынь раскосых глаз, бурые пятна на скулах и родинку на шее. Джонни постоял, ожидая чего-то, и широко улыбнулся его пристальному горькому взгляду.       — Ну, малыш, прощай, — коротко сказал Кьюриос, пожал ему руку, потом обхватил за шею, пачкая механической смазкой и пылью.       — Нет, сэр, — возразил мальчишка. — До встречи.       Он помчался вниз, в прыжок со второго яруса, бесшумно приземлился на дорожку и запрокинул голову:       — Паска-а-аль!       «...а-аль!» — раздалось окрест, и Кьюриос свесился по пояс, держась за перила.       — Я надеюсь, вы не вернётесь, — тихо произнёс Джонни. — Никогда.       Паскаль видел, как он ходко идёт, не оборачиваясь, к Шоссе-в-Никуда, высвеченный фонарями, как весело размахивает связанными за шнурки кедами, и белый песок осыпается под ним.       — И я, малыш, — благодарно улыбнулся Кьюриос. — И я.       Ночь становилась непрогляднее, вязкий бархатный мрак накрыл всю округу. Городская иллюминация погасла, узел за узлом, выключились из единой цепи окна домов, обещая темнеть до зари.       Стренджтаун лежал тих и покорен в шизофреническом бреду — от Тесла Корта до Тупика.       Над домом на холме ярко вспыхнул одинокий прожектор.