Morbus

Раз. Они не похожи, но существуют вместе, почти болезненно вместе: поначалу маленький и неразумный ещё Диппер даже не мыслит себя без сестры. Отец отвешивает ему оплеуху — сдерживает силы, конечно, но всё равно обидно. В ладонях Диппера — кукла, он спрятал её от Мэйбл, но та так затосковала по любимой и единственной не сломанной вещице, что младший решил вернуть — но отца едва ли интересуют подробности. — Это не для мальчиков игрушка, понял? Два. Однажды родители берут друг друга сразу после десяти минут ругани. Мать упирается локтями в мокрую, запачканную морковными очистками столешницу, и они двигаются — тихо, монотонно, с максимально возможной для такой ситуации постностью усталых лиц: так же, наверно, эти серые люди из серой комнаты сотворили своих случайных детей с запредельно-бирюзовыми глазами и сердцами, которые скоро сгниют. Мэйбл, подобно брату, видевшая всё в дверную прореху и впоследствии смотревшая кое-какое мелодраматическое мыло в ночном эфире, фыркнула бы, что то действо совсем не походило на страсть, с коей бросались друг на друга герои в пылу ссоры. И на то, что они вытворяли с братом, когда их застукали в первый и последний раз — тоже. А у Диппера сердце бьётся в горле, он касается наэлектризованной выпуклости телеэкрана, где весёлые акробаты скачут и поют, мол, в жизни нужно попытаться сделать всё, и читает по слогам (сквозь стоящий перед мыслевзором призрак двух согнутых тел) приписку внизу: «не пы-тай-тесь пов-то-рить». Спустя годы, он, благопристойного вида юноша, саркастично скалясь, скажет, что, вопреки разнокалиберным морально-этическим пунктикам, испробовал действительно немало. Раз-два-три… По ступенькам безумия вниз, сестрица толкает его в бездну и, хохоча, преданно бросается следом. Диппер, вроде как сопливая школьница, строчит дневник — своей болезни, пытаясь понять первопричины, а пролистав его через пару лет, замечает, что вещи, тревожившие его на первых страницах, теперь обыденны и нормальны, но младшему плевать, потому что Мэйбл пересчитывает его рёбра в поисках сердца красными, à dessein* для этой ночи, когтями, и жаждет, чтобы красного в этой комнате стало больше. Диппер подчиняется — подчиняя сестру, и когда та оказывается вдавленной грудью в ледяной пол, разверзшаяся чёрная дыра в его голове всасывает все мысли до единой. Диппер не любит быть пленником плоти — это первобытно и недостойно его, а поутру от факта пережитого плена младшему бывает мерзко, как от попойки. Но Диппер падает в беззвёздную, экстатическую, пьяную пустоту и пару мгновений не может, не хочет с нею бороться. Мэйбл захлёбывается смехом и стонами, изворачивается бесноватой кошкой, силясь достать его руками, а Дипперу хочется взрезать кожу на её запястьях и целовать темные, налитые нити вен. Ах, почему всё самое красивое в человеке всегда скрыто? Под одеждой, под кожей, под черепом… Несколько протрезвевший разумом Глифул смотрит на сестру, как в кривое зеркало, и с интересом ловит каждую новую эмоцию. А потом Мэйбл всё-таки дотягивается, и приходит её черёд царапать, целовать и кусать — в своих играх близнецы, как правило, орудуют лишь тем, чем их одарила природа, по крайней мере, пока. Помнится, однажды Диппер наколол кончиком швейной иглы Большую Медведицу на напряженной спине сестры. Её закушенная губа в тот день выглядела просто восхитительно. Мэйбл давит на царапины и пускает дрожащую на подушечке пальца исчерна-алую каплю по линии колена, а Диппер сцеловывает её, думая, что кровь проливается там, где начинается жизнь, и нередко там, где она заканчивается. Кровь — Эрос и Танатос в одном лице – всё, что нужно человеку. То, что приносят в жертву демонам и богам. Phobia. И philia. А ещё — розовые от воды струйки на искорёженном капоте родительского авто. Ему тогда, почему-то, было почти не жалко. Раз-два-три. Первый звонок — с Диппером Глифулом что-то не так, и в свои семнадцать ему по-прежнему неведомо, родился он бомбой с часовым механизмом, стал ли… Так или иначе, теперь ему не жалко даже Мэйбл. Мэйбл — засохшая ядовитая бабочка, красоту которой хочется и созерцать и с хрустом раздавить. Мэйбл — его последнее воспоминание о лете жизни, угодившее янтарными крылышками в паутину июля. Ну вот, теперь Дипперу гадко. По одну сторону мысленного коридора снова искорёженная машина — по другую маленькая Мэйбл, мнущая в ручонках возвращённую куклу и целующая его в щёку: всё это было тысячу лет назад, ещё до того, как они стали трахаться и драться. Фарфоровые с просинью веки Мэйбл подрагивают: она в блаженном забытьи. Пальцы Диппера на её мягкой вытянутой шее то слабеют, то сжимаются — но так, что сестрёнка даже не замечает, не ждёт подвоха, расценивает частью игры, а он ведь может… О, это же так просто, перекрыть воздух, смотреть, как она трепыхается - о, ему бы, пожалуй, хватило сил, в конце концов, он мужчина. Он… Чертыхается и падает на собственные руки, с нежностью жмётся к девичьему телу, жмурится, целует сестру и гладит по волосам, а та улыбается. Безумец. Нет, оба они. Раз-два-три. Признание собственного недуга не освобождает от него — всё прочее — сказки. Фрейд и Вестермарк глядят на кровосмесителей с книжных корешков; «Не стоит, картонные чёрно-белые господа» — говорит им Диппер. Младший понимает и так: Глифулы падают в пропасть, но вместо того, чтобы хвататься за выступы, наслаждаются ощущением свободного полёта. Исходя из того, что глубина порока и безумия измеряется лишь хитроумием порождающего их механизма, им, homo sapiens, нечего волноваться — до дна ещё очень далеко, да и, в конце концов, они же не какие-нибудь маньяки-каннибалы из Вирджинии… Да, убивали. Было дело. Их, кажется, вынудили… Ну да и к чёрту. Раз-два-три. Будь проклят день, когда Глифулов породили вместе. Истории о «особой связи» близнецов — вульгарная ложь, их детство повязало крепче крови, но, наверно, явись они миру поодиночке — был бы и шанс прожить нормальную жизнь… Прожить — или умереть ещё тогда, в искорёженном шестилетии. А теперь на рекомендательной карточке Диппера в ад будет написано: «Психопат. Садомазахист. Извращенец» И, может быть, даже не раз — «Убийца». Но Дипперу плевать. Плевать уже. В любом случае, он встретится там с Мэйбл. В свете их нынешней жизни младший Глифул уверен — в преисподней им даже понравится.